И. Эренбург :о психологии отечественных и зарубежных деятелей в мемуарах

Поэтому так естествен для Эренбурга вопрос: «Не требует ли именно реальность другого, более обобщенного подхода, где раскрыт не отдельный эпизод, а суть трагедии?»
Еще в 1916 году, рассматривая военные рисунки Леже, Эренбург отмечал, что нет в них «ничего личного, отдельного, как нет на войне Жана, Карла, немцев или французов, но все мы только человечество и человек».
То ли повлияло на писателя это потрясшее его в годы первой мировой войны и до сих пор с изумлением воспринимаемое ощущение общности человечества, то ли все сильнее убеждает его жизнь, что в наше время «история одного человека неизбежно становится историей многих людей, историей общества», — но то давно возникшее качество, о котором писал он когда-то — влечение к общему, — не случайно менее всего направлено на создание характеров-типов.
«Общим», «монументальным» оказалась жизнь общества как единого и целостного организма. Это большое целое Эренбург раскрывает через рассказ о множестве человеческих судеб, жизнь которых — различная, неповторимая — испытывает воздействие одних и тех же общественных потрясений, сдвигов, конфликтов.
Не потому ли и в искусстве Эренбургу близки те поэты и художники, которые особенно ярко выражают свою эпоху, ее смятение и страсти, ее беды и горечи, ее радости и печали?
И Боттичелли, и Модильяни, и Стендаль, и Чехов свободно входят в ряд героев Эренбурга; ему близка их человечность, их умение выйти за рамки своей эпохи.
Но если Модильяни создавал портреты людей, чьи «печаль и оцепенение», «затравленная нежность и обреченность» потрясают посетителей музеев до сих пор, то обобщения Эренбурга развертываются как будто в другой плоскости: его собственные произведения раскрывают не столько природу человека, сколько «природу века». Страсти и чувства в романах Эренбурга с известным правом тоже можно назвать «высокими», но их концентрация, их «преувеличенные» формы, их общечеловечность объясняются тем, что от чувства одного отдельного героя Эренбург поднимается до рассказа о мироощущении народа и человечества в критические, переломные моменты нашей эпохи. Не случайно писатель так любит говорить о характере народа; он восхищается мужеством и душевной щедростью русского народа, у него философствуют жители Индии, одарены «природным эстетическим восприятием» японцы, и Париж умеет грустно улыбаться. В этом умении французского народа «быть радостным в печали, печальным в радости», умении, которое «порой его окрыляет, порой подрезает ему крылья», писатель увидел один из источников поражения Франции в 1940 году.
В «Падении Парижа» — романе, как писал Фадеев, «о поражении Франции в войне с германским фашизмом, о причинах этого поражения» — внешний рисунок книги действительно составляют политические катаклизмы, министерские заговоры. Казалось бы, теперь Эренбург особенно озабочен политической расстановкой сил: ведь в романе так много говорят о политике, раскрыто так много, тайных политических пружин. Но, к счастью, Эренбург вправе сказать о себе то, что он адресовал Стендалю: «В людях, увлеченных политической борьбой, Стендаль находил человеческие страсти и тем спасал их от быстрой смерти». Именно поэтому в книгах Эренбурга о войне, в том числе и в «Падении Парижа», писателя волнует не столько ход событий — поражение Франции, — сколько психологический подтекст этого поражения. Как могло случиться, что мужественная и свободолюбивая Франция была так быстро и так бесславно покорена? Тревожные ноты звучат с первых же страниц романа. Не сомневаясь в доверии французов к Народному фронту, политические деятели – Тесса, Виар и другие — провоцируют, взрывают это доверие изнутри. В дни, когда бастуют рабочие, которым жизнь становится невмоготу, когда на стенах парижских улиц появляются фотографии изувеченных испанских детей, а в газетах пишут о неведомых французам Судетах, Поль Тесса «забавляет» добрый французский народ. «Довольно поднятых кулаков, красных флагов, бездушной политики! Да здравствуют веселье и торговля!» И по улицам Парижа карнавальные колесницы везут полураздетых девушек, замерзающих на холодном ветру. Спешите, туристы! «Франция — «оазис мира», — рекламируют они слова премьер-министра Тесса. И Эренбург показывает, как, попадая на почву благодушия и успокоенности, политика «мира любой ценой» давала свои плоды, и трупный яд предательства, стыдливо прикрытый разговорами о благоденствии Франции, отравлял кровь среднего француза. Психологическую подоплеку поражения писатель увидел в том, что «предательство, как ржавчина, разъело душу народа» и тем разоружило его.
Умение совместить большое и малое, позволяющее в напряженной форме «вскрыть вещь», придя в прозу Эренбурга из его поэзии, не кажется там случайным гостем. В «Падении Парижа» каждая человеческая судьба драматична по-своему. Оглушена неведением Жаннет, опустошен безверием и скепсисом Люсьен, сломлен предательством своей страны Пьер, кончает самоубийством, обманут сам собой промышленник Дессер, на всю жизнь сохранивший любовь к иллюзорной старой Франции... Их всех объединяет включенность в общее, они жертвы той политики, которая под маской умиротворения привела Францию к войне. Эренбург пытается уловить преломление большого социального и общечеловеческого конфликта в частных судьбах: но, «приземлившись» к ним, писатель опять «взмывает» к обобщениям, далеко превосходящим частные судьбы и вбирающим их в себя.
Непрестанное беспокойство заставляет писателя задумываться над смыслом жизни, над судьбой человека, общества, эпохи. Не в этом ли беспокойстве, не в этих ли «взлетах» к общему и «приземлениях» к подробностям скрыт тот привлекающий читателей чудесный сплав, который позволяет Эренбургу быть «писателем-мыслителем», стоящим всегда на передовой линии огня, и художников, чувствующим глубокий смысл простых слов – деревья, дети, счастье?
В книге «Люди, годы, жизнь», в большой мере посвященной искусству, названы многие поэты, русские и зарубежные. Есть, в частности, упоминания Твардовского-поэта, с цитированием, но без прямой оценки его стихов. Не вспомнил мемуарист первых книжек Д. Самойлова.

Эренбург писал портреты при жизни своих героев. Он определил их так: «Краткие абрисы поэтов — лицо, человек и творчество». Ко времени выхода книжки умер лишь Блок. Через четыре десятилетия, когда автор был мемуаристом, в живых оставались одна Ахматова (но о ней-то он написать не успел). Прежний опыт был учтен, но повторения не случилось. Многие поэты — Есенин, Маяковский, Мандельштам, Цветаева — завершили свой путь трагически. Уход Пастернака ускорила травля. Пережил намного свою славу Бальмонт. В глубокой старости вдали от родины (как и Бальмонт) умер Вяч. Иванов. Для новых портретов старые краски не годились.
Давно уже нет ни героев, ни самого автора. О некоторых написаны тома. И все же немногие страницы давних лет скажут нам важное о самих героях и о поэте-критике. Эти страницы принадлежат не только истории, но и живой литературе. Критики отмечали субъективность эренбурговских суждений. С годами стало ясно, что этой субъективностью нам и дорого написанное Эренбургом.
Заключение
Илья Эренбург был одной из самых противоречивых фигур в советской литературе и общественной жизни. Его путь был в сплошных метаниях и весь состоял из крутых поворотов и изгибов. Он испытал почти всё, что мог испытать человек, на протяжении многих десятилетий находившийся в эпицентре всех землетрясений и катаклизмов бурного 20-го века. Эпоха ему досталась трудная. Приходилось порой уступать грубой силе, помалкивать, скрипя сердце мириться с многими вещами, которые были ему, как говорится, поперек души, но он никогда не сдавал позиций искусства, которое готов был защищать даже перед Всевышним.
Между первым сборников стихов Эренбурга и книгой «Годы, люди, жизнь», которую мы сейчас читаем, пролегла долгая жизнь, заполненная работой над романами, рассказами, путевыми очерками и литературными портретами, публицистическими статьями и стихами, пролегла жизнь, которая все никак не вмещалась в русло спокойного, обычного существования.
А вот перечень лишь некоторых знаменитых современников, с которыми Эренбурга сводила судьба: Ленин, Горький, Модильяни, Эйнштейн, Маяковский, Есенин, Пикассо, Шагал, Троцкий, Пастернак, Андрей Белый, Бухарин, Диего Ривера, Ахматова, Франсуа Мориак, Андре Мальро, Хемингуэй, Савинков, Антонов-Овсеенко, Литвинов, Долорес Ибаррури, Мандельштам, Тувим, Фадеев, Андре Жид, генерал Власов, Цветаева, Бабель, Бертран Рассел, Жолио Кюри, Мейерхольд, Эйзенштейн, Кончаловский, Матисс, Тышлер, Таиров.
И в наше время, несмотря на кажущуюся давность описанных людей и событий, записки И. Эренбурга являют живой текст, передающий нам живые портреты людей, событий и мыслей, отражающих сложную эпоху, современником которой был писатель – без идеологических штампов и прикрас.

Использованная литература
Гладков А. Я не признаю историю без подробностей (из дневниковых записей 1945–1973) / Предисл. и публи-кация Сергея Шумихина // In memoriam: исторический сборник памяти А. И. Добкина. – СПб. – Париж, 2000.
Эренбург И. Г. Люди, годы, жизнь. В 3-х томах. Том 1 (Книги 1, 2, 3). – М.: Текст, 2005.
Эренбург И. Г. На цоколе историй. Письма 1931–1967 / Издание подгот. Б. Я. Фрезинским. – М.: Аграф, 2004.
Эренбург И. Г. На цоколе историй. Письма 1931–1967 / Издание подгот. Б. Я. Фрезинским. – М.: Аграф, 2004. С. 477
Гладков А. Я не признаю историю без подробностей (из дневниковых записей 1945–1973) / Предисл. и публикация Сергея Шумихина // In memoriam: исторический сборник памяти А. И. Добкина. – СПб. – Париж, 2000. C. 549.
Эренбург И. Г. Люди, годы, жизнь. В 3-х томах. Том 1 (Книги 1, 2, 3). — М.: Текст, 2005. С.114.
Там же. С.118.
Эренбург И. Г. Люди, годы, жизнь. В 3-х томах. Том 1 (Книги 1, 2, 3). – М.: Текст, 2005. С. 322.













2